Заразная болезнь, или «Бедные люди»

 Поезд продвигался по бесконечной степи, постукивая колёсами на стыках рельсов. В вагонах было жарко и пыльно, особенно в плацкартных. В купейном, у нас, правда, не так было пыльно, но жара была такая же. Жарко!

 Народ уже выспался, и томился в ожидании вечерней прохлады. Двери купе были раскрыты. Я прошлась по коридору. В раскрытые двери купе было видно, как люди валялись на своих полках. Кто с книжкой, кто с журналом. Некоторые жевали за столиками. Некоторые стояли в коридоре, возле раскрытых окон.

 Ехать нам – было ещё около суток. Не то, что я не могу читать в пути, нет. Могу, конечно. Только, с недавних пор, я не могу читать – что попало, вот в чём суть. Хорошее же чтиво – замечательную книжку, которую я брала собой, я проглотила залпом в первые три часа пути. Ещё часок мне понадобился на то, чтобы подумать о том, что я прочитала.

 И вот, расставив мысленно все «точки над i » (в том, что касалось содержания книжки, конечно), я поднялась со своей полки, и упёрлась глазами в сидящую напротив соседку по купе.

 В начале пути мы познакомились, так сказать, формально. У неё было довольно редкое имя, которое ей очень шло, и поэтому хорошо запоминалось. Звали её – Аделаида Петровна.

– Жарко, однако! – сказала я, чтобы что-нибудь сказать.

– Да, жарко, – отозвалась Аделаида Петровна. – Мне всегда в дороге не везёт.

– Что же «не везёт»? – я улыбнулась «великому и могучему» русскому языку – поезд себе везёт, а мы себе сидим.

– Я на другой поезд билет взять хотела, который ночью идёт. Так билеты закончились, перед самым носом. Всегда так у меня. То, чего хочу, никогда не получается. Я невезучая, я, вообще – невезучая...

 И она скорбно поджала тонкие губы, и устремилась взглядом в окно.

– Я тоже хотела на тот поезд. Только я – не расстроилась почти. И на этом – тоже ничего. И у нашего поезда есть преимущество – он приходит утром. А тот – поздно вечером. В общем, раз мы едем, то всё не так уж и плохо! – сказала я.

– Вы – оптимистка, – cказала Аделаида Петровна, тоном как бы осуждающим.

– Да, стараюсь, – ответила я.

– Старайся, не старайся...

Мы помолчали.

 Аделаида Петровна была моих лет, может, чуть моложе. А может, и постарше. От выражения скорби и обиды, застывшего у неё на лице, определить её возраст было трудновато. Она могла быть и моложе, и старше. Невысокая, худенькая. Только небольшой животик, который находился при ней – как бы отдельно от всего остального туловища.

 А вот глаза! Были они усталыми, какими-то мутноватыми, что ли. И окружены они были – сверху крупными, как бы набрякшими, верхними веками, а снизу – двойным рядом синеватых «подглазных» мешков. Нос грустно опускался книзу, и, как его продолжение, вниз шли глубокие носогубные складки.

 При этом и губы были поджаты, но не постоянно. Степень их поджатости соответствовала содержанию разговора – то сильнее, то слабее. Улыбки же – практически не было. По крайней мере, во время нашего разговора – ни разу.

– У Вас, наверное, случилось что-то? – спросила я

– Случилось, конечно! – ответила Аделаида Петровна. – Свадьба случилась! Еду домой, со свадьбы сына.

– Так это же прекрасно!

– Прекрасно! Как бы не так! Разве у него, с этой лахудрой, может что-нибудь путное получиться?

– А сыну-то сколько лет?

– Двадцать шесть.

– Ну, не восемнадцать же! В такие годы уже сознательно выбирают. Он у Вас что делает – работает, или учится?

– Уже выучился. Вместе с ней учился!

– Так прекрасно! Не с улицы какую-то взял!

– А, всё равно не получится ничего! – она безнадёжно махнула рукой, и губы её превратились в линию.

 Мы снова помолчали. Жара начала спадать, солнце клонилось вниз, и пронизывало купе насквозь. Его косые лучи были видимы, как бы ощутимы – от висевшей в воздухе пыли. «Красиво», – подумала я, – «красиво». А вслух сказала:

– Может быть, Вы, всё-таки, преувеличиваете трагизм положения?

– Может быть, – грустно ответила она, – может быть... Только у меня – всю жизнь так! Я прожила так – всю жизнь!

– Как?

– А вот так – всю жизнь я знала, что ничего у меня не получится. В смысле – ничего путного.

– Расскажите, – сказала я.

 Сказать-то сказала... Зачем? Сейчас, как начнёт…

 Ну, ничего, послушаю. Ехать-то долго ещё.

– Вы действительно хотите услышать про мою жизнь? – Аделаида Петровна как будто ответила на мои мысли.

– Да.

– Ну, тогда...– она помолчала – Не знаю, начать с чего... С бабушки, пожалуй. С маминой мамы. Она такая большая, такая внушительная была женщина. У мамы моей было четыре сестры, а мама моя – самая младшая. Всегда около бабушки родственников было много – тёток, братьев. Маме всегда выделиться хотелось, как я это сейчас понимаю. И – не получалось никак. А я – самая маленькая была в семье... И я боялась эту бабушку, панически боялась. Просто страхом, натуральным страхом.

– Да, детский страх...

– А мама моя всё заставляла меня – подойди к бабушке, поцелуй бабушку, скажи бабушке спасибо... Ей хотелось, чтобы бабушка полюбила меня. А бабушка... Нет, не любила меня бабушка! И мать меня ругала, ругала. Я с бабушкой неласковая, я бабушку не люблю, я от бабушки убегаю. Не такая я, в общем! Не такая, как надо! Не такая, как ей хочется!

– И Вы страдали от этого?

– Конечно! И хотела бы полюбить бабушку, да не могла! А потом – в школу пошла. Училась хорошо, даже отличницей была… несколько классов. Но опять было всё не так! То пишу не так, то не аккуратная, то нагрубила учительнице. Всё равно – хоть из кожи я лезла, а всё равно – у кого-то были тетради чище, поведение лучше. И всё ругали меня, ругали... Не то, не так....

– А родители-то – кто по специальности были?

– Мама – бухгалтером была. А папа – ушёл от нас, ушёл, да...

– Почему?

– А не выдержал, наверное. Мама у меня была... как бы это сказать... всю жизнь страдала, мучилась... тоже – всё не то, всё не так... отец пить начал... Так и говорила она мне: «вся жизнь – одно страдание». Да ...

– Разве нет хорошего в жизни?

– Может и есть, да не у нас. У мамы... У неё и на работе всё было не так, и отца она не переносила, не позволяла мне видеться с ним. И в институт мне поступить не дала, куда хотела я. Я хотела в медицинский, а она меня в экономический устроила, чтобы я бухгалтером стала, как и она. Чтобы я с больными не возилась, да...

– И вы стали экономистом?

– Да, конечно. Только вот... С института началось... У меня – тоже стало всё не так. Смотрю на сокурсников своих, а у меня – не так! Они на танцы бегают, а я не могу! Они парней находят, а я не могу! Все, кто со мной знакомятся – всё не те! Всё не такие! У всех – парни как парни, а у меня... ох, и наплакалась я в институте! Ох, и наплакалась...

 Аделаида Петровна прикрыла глаза, и на её лице отразилась та, старая обида. Страшная обида! У подружки парень – хоть куда, а у тебя... Подружка выходит замуж, а ты...

– Потом – вышла я, всё-таки, замуж, да развелась – через два года. Не за того вышла! Тоже пил... Сына растила – сама, да мать помогала. Не долго, правда. Умерла она от сердечного приступа. Рано умерла, царство ей небесное.

– Да, – сказала я, так как больше мне сказать было нечего.

 – Не только с замужеством так вышло. Просто пошло по жизни – что ни задумаю, всё не получается. Или получается, но не так, а хуже в десять раз. Квартира маленькая... всю жизнь работаю, а благодарности – никакой. На пенсию выпроводили, и забыли. А я всю жизнь...

– Да, все выходим...

 Аделаида Петровна не дала мне продолжить:

– И пожар был у меня, и соседи заливают... как ремонт сделаю, так меня и зальют. Я и ремонт перестала делать, представляете. И деньги у меня воровали! Собрала на новый телевизор, и своровали! Потом – на шубу собрала.

– Опять своровали, что ли?

– Нет! Подсунули некачественную, так она расползлась вся по швам, один сезон выдержала только. А вы говорите – свадьба! Разведётся через год! Всё мать ему – не такая! – и она вдруг всхлипнула.

– Что? – спросила я

– Говорит – мама, ты тоску наводишь! Не улыбаешься, говорит! А чему улыбаться? У всех невесты, как невесты! А эта! Худая, маленькая! Подумаешь, красный диплом!

 Аделаида Петровна полезла в сумочку, достала платок. Вытерла глаза, и безнадёжно опустила руки на колени.

– А самое ужасное...

– Что?

– А то, что он отца своего на свадьбу пригласил. То есть мужа моего бывшего. Представляете – нашёл его, и пригласил!

– И как муж?

– А что ему? Приехал, подарки привёз...

– Спился?

– Нет, не спился... Главный инженер завода, представляете? Военного какого-то. Оказывается, они с сыном они уже давно отношения поддерживают, а я не знала. Не говорил мне сын... боялся расстроить, говорит. И этот ужас мне пришлось пережить! А вы говорите, радоваться!

 Слёзы её высохли после этой фразы, и она в сердцах бросила платок в сторону подушки.

Представляете, сразу после свадьбы – собрались за границу ехать, в турпоездку! На целых две недели! Я такого себе – никогда позволить не могла! Я – даже в санаторий раз в жизни ездила! И то – на танцы не ходила... не могла себе никаких романов позволить, чтоб сына воспитать! А он! В турпоездку! Денег-то сколько...

– А хотелось?

– Что?

– Хотелось, наверно, познакомиться с кем-нибудь? Вы ведь молодая, совсем молодая одна остались? Без мужа, я имею в виду.

– Честно?

– Если хотите...

– Я думала об этом... да... конечно, ради сына,– это главное. Но... трусила я... всё равно бы не вышло ничего....

 Солнце висело над горизонтом уже совсем низко. Небо было сказочно красивым. Таким бывает закат на открытой местности, в слегка ветреную пору позднего лета. Все оттенки розового, сиреневого, голубого. Всё напросвет, через мелкие облачка. Чудо!

 Аделаида Петровна тоже смотрела в окно, но мне казалось, что она смотрит не на закат, а в некие глубины своей души, полные элементарной зависти, пожизненной трусости, и тяжелой, привычной тоски.

 Вечер быстро сменился ночью, как это бывает, когда подъезжаешь к югу. Мы попили чаю, и улеглись на свои полки. Да...

 Нет, не давала мне покоя Аделаида Петровна, не давала даже тогда, когда я приехала домой. И я стала писать этот рассказ. И только стала я его писать, как некоторые размышления стали настойчиво овладевать мной, и не давать мне покоя.

 Какие размышления? А вот какие.

 А кому он нужен, этот рассказ? Нет, не смогу я его дописать! Тоже мне, писатель! А если даже смогу дописать, то разве я смогу его напечатать? Нет, не смогу! Кто его напечатает?

 А если даже напечатают, то что? Что такое мой рассказ в море всей нашей литературы? Что такое мой рассказ, когда есть Толстой, есть Достоевский?

 Я немного помучилась, и остановила себя в тот момент, как почувствовала, что губы мои поджимаются и превращаются в линию.

 Ну, Аделаида Петровна, я и не предполагала, насколько заразна эта ваша болезнь! А ведь заразна, да ещё как!

 И я закончила этот рассказ, и положила его перед собой. Завтра же отнесу в редакцию, завтра же! А насчёт Достоевского... перечитать бы надо... как там у него... «Бедные люди»?

Да... да... бедные люди...