Белая занавеска в окне

– Папа… Па-па… Па-па-па… – прошептал Кирюша, улыбаясь; вот улыбка у него сохранилась до сих пор: слабенькая такая, растягивающая его бледно-розовые губы на какие-то жалкие миллиметры. И все-таки это не гримаса боли и не случайное непроизвольное  движение, а именно улыбка.

– Сыночек, это не папа! Это я – мама! – сказала мама, садясь возле его кровати на стул.

Папа… Па-па? – Кирилл постарался придать голосу вопросительную интонацию, чтобы мама поняла, что он вовсе не принял ее за папу, а спрашивает, где отец и скоро ли придет.

– Па-па?  Па-па-па-па?

Голос еще немного поднялся, и мама догадалась:

– Ты хочешь спросить, где папа, Кирюша? Папа еще на работе, но тоже скоро приедет. Он обещал с дороги позвонить.

– Па-па… – прошептал Кирилл уже без вопросительной интонации..

– Да, папа скоро приедет, – поняла его мама. Она взяла его слабую руку и положила себе на ладонь. – Ты чего-нибудь хочешь, Кирюша? У тебя ничего не болит? Пить не хочешь?

Его рука на маминой ладони осталась неподвижной. Когда еще Кирюша мог немного разговаривать, они разработали систему знаков: если он хочет сказать «нет» – он просто не отвечает, если хочет сказать «да» – нажимает одним пальцем на ладонь.

– Хочешь, я тебе почитаю вслух? – «Да» ответил Кирюша легким нажатием среднего пальца. – Что почитать – молитвы? – Кирюша не ответил: до прихода мамы он как раз долго молился. – Книжку? – «Да» ответил Кирюша. – Сказку? – «Да». – Про «добываек»? – «Да». – Мама достала из тумбочки книжку и стала читать с того места, где они остановились прошлый раз.

Кирюша слушал не сказку, а мамин голос и смотрел при этом на белую занавеску в окне. Он знал, что это для всех других, даже и для мамы с папой, всегда задернутая занавеска в больничном окне остается просто белой: сам же он видел на ней четкий золотой силуэт, от которого вверху расходились лучи. От этой пока невидимой фигуры к нему шли покой,   тепло и свет, а все остальные, даже мама и папа, не говоря о врачах и сестрах, находились в каком-то серо-голубом тумане. Лиц он уже не видел и силуэтов людей не различал. Он знал, что в один прекрасный день занавеска в окне отодвинется, и он увидит Того, Кто пришел за ним уже давно, но терпеливо ждет, когда Ему можно будет подойти к Кирюше, взять его за руку и увести за Собой. Кирилл думал, что это его Ангел Хранитель, но точно не знал и даже особенно не думал об этом: он знал, что все будет хорошо, когда они встретятся с Тем, Кто его ждет. А пока еще было не время, пока еще он должен был потерпеть и побыть с родителями.

Впрочем, терпеть с каждым днем становилось все легче. С тех пор, как он почти перестал двигаться, почти ослеп и стал очень плохо слышать, боли Кирилла уже почти оставили. Надо было только лежать неподвижно, и тогда можно было вспоминать, думать часами о чем угодно и молиться – тело его совсем не беспокоило, он не чувствовал, как из капельницы в него вливают лекарства. Хуже было, когда сестры или врачи откидывали легкое одеяло и что-то делали с его телом – тогда старая мучительная боль неожиданно ненадолго возвращалась. И хорошо, что ненадолго, потому что Кирилл уже начал отвыкать от боли, забывать о ней – и она вдруг колола его неожиданно и остро, как большая и острая игла.

Он иногда тихонько стонал или кривился от боли, но чаще избавлялся от нее своим способом – молитвой. Он читал самую любимую из всех молитв, которые он успел выучить в больнице – «Богородица Дево радуйся!..» – И стоило ему сказать мысленно первые слова молитвы, как он сразу же слышал ответ: «И ты радуйся, Кирюша! Потерпи, родной, сейчас тебе станет легче. А скоро боль оставит тебя навсегда, и ты забудешь о ней!» – и боль тут же начинала отступать, отступала… и пропадала совсем!

«Он в таком состоянии уже почти не испытывает боли!» – говорил доктор маме с папой, и Кирилл видел, что они начинают доктору верить. Вот и хорошо. Пусть они еще побудут с ним, посидят спокойно рядом, держа руки «семейным замком», пока это еще возможно. Это у них была такая игра, которую он придумал в первые месяцы болезни, когда и самому ему было очень плохо, и когда родители почти не выходили из состояния паники и острого горя, когда готовы были на любые жертвы, чтобы вылечить единственного сына. Три года они вытаскивали его из болезни, а он подтаскивал их друг к другу. У них не получилось, а вот у него – да, все-таки получилось! Кирилл подумал так и тут же устыдился: ну, это же не сам он придумал себе болезнь, ему ее дали потому, что он просил день и ночь: «Господи, сделай так, чтобы папа и мама не разводились! Возьми от меня все что хочешь, только помири их!» Наверное, у Бога не было другого средства их образумить, а то бы Он, конечно, обошелся и без Кирюшиной смертельной болезни. Но Кирилл не жалел о цене, которую заплатил за их примирение: вот уж чего бы он никак не хотел, так это остаться жить при разведенных папе и маме! Даже сейчас, когда все уже было в порядке, когда папа и мама снова любили друг друга и искали друг в друге поддержки, когда уже и младший братик Костик родился, Кириллу страшно было вспомнить о том времени, когда в семье каждый день звучало страшное военное слово «Развод».

Мама и папа думают, что Кирилл стал таким верующим во время болезни, потому что он надеялся выпросить у Бога исцеления. Как бы ни так! Ему больше некого было просить, чтобы папа с мамой помирились, кроме Бога. Бабушки и дедушки в этом деле были бессильны, да они и не пытались воздействовать на его родителей. Вот и пришлось решать эту проблему Кирюше с Богом…

И запутавшийся в каких-то взрослых тайнах отец, и гордая, оскорбленная и непримиримая мама, узнав о его болезни, так и кинулись друг к другу, забыв и об обидах, и о каких-то там тайнах. Все перестало для них иметь значение, кроме Кирюшиной болезни. Вот тогда-то он и придумал «семейный узел»: Кирилл берет за запястье мамину руку, мама – отца, а отец берет рукой запястье сына. Получается крепкий «семейный узел». Он приучил их тоже думать, что таким «узлом» они все могут удержать друг друга. Поняв, что они помирились, Кирюша не стал просить Господа об исцелении – он оставил это на Его усмотрение: а вдруг он поправится – а они тут же опять возьмут и начнут разводиться? А вот о чем он просил, так это о младшем братике. «Если я уйду, а вместо меня у них останется мой братишка, так они уже побоятся разводиться!» – сочинял он счастливое будущее для семьи. И Бог ему ответил – вскоре мама поняла, что будет ребенок. И папа ему очень обрадовался! Кирилл уже не был ребенком, он понимал, что каждый из родителей надеялся, что заботы о втором ребенке помогут другому пережить, если случится худшее. Кирилл ничуть за это на них не обижался – он-то знал, что не расстанется с ними, даже когда за ним придут! То есть он все равно будет их любить, даже еще крепче будет любить – оттуда. Но им-то, глупым, это не объяснишь… И он тоже считал, что им нужен еще один сын – и Костик родился, а теперь ему уже полгода.

Костик еще маленький, но ручонки у него цепкие, и если положить его руку на мамино запястье, а мама возьмет папу, а папа – Кирилла, то узел получался очень крепкий. И вот он, Кирилл, уйдет – а узел-то и останется!

Жаль, что Костика так редко приносят к нему: с ним сейчас сидят по очереди обе бабушки. Кирилл чувствует, для бабушек это большое облегчение, что не надо сидеть у него в больнице, они обе боятся ходить именно в онкологическую больницу, а потому они с радостью взяли на себя все заботы о младшем внуке. Кирилл на них не обижается: он был рад, что появился Костик и за ним есть, кому присмотреть, а самому ему нужны были только папа с мамой: он спешил любить их изо всех сил, он и сам купался в их любви. Он только хотел, чтобы они научились любить его не временно, только пока он тут, на земле, с ними, а вечно. Но, кажется, скоро они поймут, что «семейный узел» из четырех рук может остаться нерушимым и после его смерти. Вот когда они это поймут – тогда и распахнется белая занавеска в окне и за ним придут… Скорее бы! Он знает, что ему будет немыслимо хорошо там, за занавеской…

Пришел папа. Подошел, сел рядом с мамой.

– Как он сегодня?

– Все так же…

Кирюшка напряг силы и чуть-чуть приподнял руку. Мама поняла как всегда первая: она подсунула свое запястья под его ладонь, Кирилл сжал, как мог, его, и мама подняла свою и его руку и сказала папе:

– Дай нам твою руку!

Папа протянул маме запястья, а сам бережно взялся за запястье Кирюши. Папе показалось, что узел слишком хрупкий, и он подложил под него и вторую раскрытую ладонь.

Кирюша смотрел на чуть колеблющуюся занавеску в окне и улыбался.